Я добралась до фестиваля лишь на последний день, и он немного  оглушил - и духотой по-вечернему набитого зала, и быстротой  переключения между разноплановыми текстами, и, вероятно, разгоревшейся к  завершающим читкам энергетикой. Послушала три финальных текста.  Начала совершенно меня не включившим "Мама, я улетаю в космос" Наталии  Лизоркиной, продолжила запавшим в душу "Хлебзаводом" Алексея Олейникова,  завершила все-таки заговорившим со мной "Как я простил прапорщика  Кувшинова" Ивана Антонова.

Вот о последнем сказать хочется особо -  показалось, что после его прочтения зрителям и организаторам было уже не  сто процентов до обсуждения, а потому текст как-то проскочил. Но  ведь и говорить о нем сложно - таком личном.

Из-за его  автобиографичности спор о нем в присутствии автора превращается в такую  извращенную игру, когда и герой, может, упрощен, и мотивация его  непонятна, и не получается поверить, а ведь перед тобой эта история  сидит живая до мелочей - бывший музыкант, ставший таксистом и правда  возвращавшийся бить, но простивший.

Думаешь: так ведь при таком  подходе что умер герой, как показалось половине зала и вроде  подразумевалось, что не умер и вынужден дальше как-то тащиться по жизни,  как показалось второй, - без разницы. Он все равно ничего не решает и  как будто бы попадает в эмоциональный тупик. И в это же время - сидит  перед тобой, смеется и переживает ведь весьма вдохновляющий, надо  думать, опыт.

То есть пьеса, конечно, есть пьеса, а жизнь автора есть  жизнь автора, но каково же - воспринимать в такой двойственности,  видеть текст, считай, в 3D и лишь потому понимать его иначе.

При  поразительной прозрачности сюжета с точки зрения его изобретения на  первый план выходит форма: ритмизованное движение по Яндекс-навигатору с  вечным уходом налево - в сторону неправильного, от себя, наблюдение  героя за собой через призму взгляда своих друзей и родственников... Не  раз в тот вечер сказано было о переосмыслении поэтической драматургии, и  для меня все то же реализовалось в этом тексте и в том, как жизнь  превратилась в пьесу, преломленная, собственно, почти одной только  формой. Как треснувшее стеклышко в пору детства закрывало секретики,  такую привычную и не особо нужную мелочевку делая красивой и как будто  даже немного волшебной.

Самое интересное началось уже после фестиваля, когда я наконец взялась, полагаю, самый шумный текст этого года - пьесу Ольги Шиляевой "28 дней": он не только оказался резонансным, но и получил право постановки.

Подзаголовок определяет - "Трагедия менструального цикла". И это сразу вызов - искренний рассказ о том, о чем не говорят, своеобразный момент прозрения. Я заочно отношусь к таким текстам двояко: хорошо, пусть будут, должны быть, но соприкасаться с ними самой не хочется, потому что интуитивно я опасаюсь выпячивания проблемы - зачем тратить свое читательское время на то, о чем и так знаешь, к чему твое внимание и так по жизни обращено? Аналогично воспринимается и контекст пьес феминистских - негласно поддерживать эту попытку найти голос можно, но искать себя в этих голосах, наверное, лично мне не так интересно.

Однако "28 дней" прочитать важно. Потому что пьеса голосом женщины говорит о насилии как таковом, чего не хватает в других современных спектаклях с установками на артикуляцию позиций феминизма. В основном, конечно, насилии моральном. О том социальном давлении, которое испытывает буквально каждый. И текст чем дальше, тем больше страшен, гипнотически пугающ. Социальное здесь определяется через физиологическое, за счет чего пьеса моделирует в пространстве чтения или постановки окружающий наш мир в точности повторения его причинно-следственных связей.

Выбор темы здесь - попытка прокричать о себе максимально громко, чтобы о важном сказать в затянувшем/заворожившем финале тише. Выбор сеттинга - структура древней греческой трагедии - попытка дать проблеме максимально возможный временной масштаб. Выбор пьесы для чтения на фестивале - попытка дать голосу возможность прозвучать.

В вопросе выбора именно трагедии как образца, кстати, нахожу интересными не только базовые признаки жанра, но и факт обращения к хору. В культуре греческих театральных текстов хор перешел из трагедии в комедию и по мере развития жанра все больше терял свою роль, именно хоровые эпизоды утрачивались первыми при передаче древних текстов. То есть в этом не только момент обнаружения отклика в окружающей среде, но и еще большее увеличение исторического расстояния, максимальное растяжение во времени до первых сохранившихся, а часто и вовсе фрагментарных текстов. Традиция использования хоровых эпизодов для обращения к богам также абсолютизирует масштаб проблемы.

Не могу здесь также не вспомнить об идее, озвученной в процессе обсуждения. Выбор относительно фиксированной формы - аналог заключения идеи и духа в определенное тело с его известными изъянами. Это своеобразная трагедия борьбы с роком, трагедия преодоления ограничений. Поэтому на первый взгляд отсутствие деления на строфу и антистрофу недостаток, но на второй - демонстрация разрыва порочного круга определенности, манифестация желаемого преодоления, подкрепленные авангардным гекзаметром на месте классического размера.

Завершая разговор о "Любимовке" в этом году не могу не обещать себе стать ближе к ней в следующем, но что важнее - на данной точке пригласить вас прочитать пьесы прошедшего сезона на сайте фестиваля, если вы еще не.